Обломов и Штольц — на чьей стороне правда? "Обломов и Штольц" - сочинение по роману Гончарова И.А. "Обломов" Друзья с детства

Обломов и Штольц Обломов и Штольц - главные герои романа Гончарова "Обломов".

Они - люди одного класса, общества, времени. Казалось бы, что живя в одной среде, их характеры, мировоззрение должны быть похожи. Но читая роман, мы с удивлением находим в Обломове и Штольце различные компоненты, составляющие их личность. Что же делает их различными? Чтобы ответить на этот вопрос, проследим их физическое и духовное развитие с самого детства, так как это закладывает основы их характеров. Штольц. Он воспитывался в небогатой семье. Отец его по происхождению был немец. Мать-русская дворянка. Все дни семьи проходили в работе. Когда Штольц подрос, отец стал брать его в поле, на базар, заставлял работать. В то же время и обучал его наукам, учил немецкому языку. Дальше Штольц стал отправлять сына в город с поручениями, "и никогда не случалось, чтобы он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах". Мать учила его литературе и сумела дать прекрасное духовное воспитание сыну. Итак, Штольц сформировался сильным, умным юношей.

Обломов.

Родители его были дворянами. Жизнь их в селе Обломовке проходила по своим особым законам.

Самое главное в их жизни была еда. Ей посвящали много времени. Они всей семьёй решали, "какие блюда будут в обед или ужин". После обеда следовал продолжительный сон. Весь дом засыпал. Так проходили все дни: сон и еда. Когда Обломов подрос, его отдали учиться в гимназию. Родителей не интересовали знания Илюши. Они мечтали получить справку, доказывающую то, что "Илья прошёл все науки и искусства". Что касается физического воспитания, то его даже не выпускали на улицу. Боялись, как бы он не убился, не заболел. Итак, Обломов вырос забитым мальчиком, без образования, но добрым в душе. Теперь проанализируем их взгляды на жизнь. Труд для Штольца был частью его жизни, удовольствием. Он не гнушался даже самой чёрной работы. Для Обломова это было бремя. Он был барин, а это значит, что труду он не должен уделять ни капли времени. Я не говорю даже о физическом труде. Ему было даже лень встать с дивана, выйти из комнаты, чтобы там убрались. О характере героев говорит и их образ жизни. Обломов проводит свою жизнь в существовании на диване. Он ничего не делает, ничем не интересуется(он до сих пор не может заставить себя дочитать книгу "Путешествие в Африке", даже страницы этой книги пожелтели). Штольц ведёт деятельную жизнь. С того момента, как он ушёл из дома, он живёт трудом. Благодаря труду, силе воли, терпению он стал богатым и известным широкому кругу людей. Идеал счастья Обломова - полное спокойствие и хорошая еда. И он достиг этого: он спокойно спал на диване и хорошо питался. За ним убирали слуги и дома у него больших проблем с хозяйством не было. Идеал счастья Штольца - жизнь в труде. Это у него есть. Он много трудиться, жизнь его кипит действием. Но несмотря на все имеющиеся между ними различия, они друзья, друзья с детства. Их сближают самые хорошие части характера: честность, доброта, порядочность. Ещё можно рассказать о любви Обломова к Ольге, если это, конечно, можно назвать любовью. Для достижения её любви он стал читать, ездить по музеям, гулать. Но это изменение только внешнее. Внутри Илья Ильич остаётся прежним Обломовым. Суть романа в том, что бездействие может погубить все лучьшие чувства человека, разъесть его душу, погубить его личность, а труд, стремление к образованию принесёт счастье.

Роман “Обломов” И. А. Гончарова не утратил своей актуальности и своего объективного значения и в наше время, ведь в нем заложен общечеловеческий философский смысл. Главный конфликт романа - между патриархальным и буржуазным укладами русской жизни - писатель раскрывает на противопоставлении людей, чувств и рассудка, покоя и действия, жизни и смерти. С помощью приема антитезы Гончаров дает возможность со всей глубиной понять замысел романа, проникнуть в души персонажей.

Илья Обломов и Андрей Штольц - главные герои произведения. Это люди одного класса, общества, времени. Казалось бы, у людей одной среды характеры, мировоззрение должны быть похожи. Но они полностью противоположны друг другу. Штольц, в отличие от Обломова, показан писателем деятельным человеком, у которого разум преобладает над чувством. Гончаров делает попытки разобраться в том, почему эти люди столь различны, и истоки этого он ищет в происхождении, воспитании и образовании, так как это закладывает основы характеров.

Штольц воспитывался в небогатой семье. Отец его по происхождению был немец, а мать - русская дворянка. Мы видим, что все дни напролет семья проводила в работе. Когда Штольц подрос, отец стал брать его в поле, на базар, заставлял работать. В то же время он обучал его наукам, учил немецкому языку, то есть воспитывал в сыне уважение к знаниям, привычку думать, заниматься делом. Дальше Штольц стал отправлять сына в город с поручениями, “и никогда не случалось, чтобы он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах”. Писатель показывает нам, как рьяно, настойчиво этот человек развивает в Андрее хозяйственную цепкость, потребность в постоянной деятельности. Мать учила сына литературе и сумела дать ему прекрасное духовное воспитание. Итак, Штольц сформировался сильным, умным юношей.

А что же Обломов? Родители его были дворянами. Жизнь их в селе Обломовке проходила по своим особым законам. В семье Обломовых был культ еды. Вся семья решала, “какие блюда будут в обед или ужин”. А после обеда весь дом засыпал, погружался в продолжительный сон. И так проходил каждый день в этой семье: лишь сон и еда. Когда Обломов подрос, его отдали учиться в гимназию. Но мы видим, что родителей Илюши не интересовали знания сына. Они сами придумывали предлоги, чтобы только освободить обожаемое чадо от учебы, мечтали получить справку, доказывающую, что “Илья прошел все науки и искусства”. Его даже не выпускали лишний раз на улицу, потому что боялись, как бы он не покалечился, не заболел. Поэтому Обломов вырос ленивым, апатичным, не получил должного образования.

Но давайте заглянем глубже в характеры главных героев. Переосмыслив по-новому прочитанные мною страницы, я поняла, что и у Андрея, и у Ильи есть своя трагедия в жизни.

Штольц на первый взгляд новый, прогрессивный, почти идеальный человек. Труд для него - часть жизни, удовольствие. Он не гнушается даже самой черной работы, ведет деятельную жизнь. С того момента, как он ушел из дома, он живет трудом, благодаря чему стал богатым и известным широкому кругу людей. Идеал счастья Штольца - материальный достаток, комфорт, личное благополучие. И он добивается своего упорным трудом. Его жизнь кипит действием. Но несмотря на внешнее благополучие, она скучна и однообразна.

В отличие от Обломова, человека тонкой души, Штольц предстает перед читателем как некая машина: “Он был весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть кость да мускул… цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца”. Штольц живет строго по плану, его жизнь расписана по минутам, и в ней нет никаких неожиданностей, интересных моментов, он почти никогда не волнуется, не переживает какое-либо событие особенно сильно. И мы видим, что трагедия этого человека заключается именно в однообразии его жизни, в однобокости его мировосприятия.

А теперь давайте обратимся к Обломову. Труд для него - это бремя. Он был барин, а это значит, что труду он не должен был уделять ни капли времени. И я не говорю уже о физическом труде, ведь ему было даже лень встать с дивана, выйти из комнаты, чтобы там убрали. Он проводит всю свою жизнь на диване, ничего не делает, ничем не интересуется (никак не может заставить себя дочитать книгу “Путешествие по Африке”, даже страницы этой книги пожелтели). Идеал счастья Обломова - полное спокойствие и хорошая еда. И он достиг своего идеала. За ним убирали слуги, и дома у него больших проблем с хозяйством не было. И перед нами раскрывается еще одна трагедия - нравственная смерть героя. На наших глазах внутренний мир этого человека беднеет, из доброго, чистого человека Обломов превращается в нравственного калеку.

Но несмотря на все имеющиеся между Штольцем и Обломовым различия, они друзья, друзья с детства. Их сближают самые прекрасные черты характера: честность, доброта, порядочность.

Суть романа в том, что бездействие может погубить все лучшие чувства человека, разъесть его душу, погубить его личность, а труд, стремление к образованию принесет счастье, при условии богатого внутреннего мира человека.


Иван Андреевич Гончаров в произведении «Обломов» знакомит нас с необыкновенным человеком. При чтении романа остается только поражаться тому, какими же неповторимыми свойствами наделил писатель своего главного героя – Илью Ильича Обломова.

Большое значение в формировании этой незаурядной личности сыграло детство Обломова. Он рос в родовом имении, где имел место весьма необычный порядок жизни: хозяин деревни проводил свой досуг за табаком и размышлениями; хозяйка надзирала за внимательностью няньки и беспокоилась о том, чтобы единственный сын Илюшенька всегда был хорошо накормлен.

Триста душ, которые имелись у Обломовых, так же себя не перетруждали. В деревне царил мир и покой.

Когда Илюша стал чуть взрослее, его отправили в пансион при имении Ивана Штольца. У того, в свою очередь, имелся сын одного возраста с Обломовым, но воспитанный абсолютно иначе.

Маленького Андрея Штольца отец начал учить с самого детства. Уже в десять лет мальчик имел представление о том, что такое хозяйство и как с ним справляться. Отец пытался сделать из юнца стоящего деятеля, в то время, как мать грезила о том, чтобы сын читал романы и говорил по-французски.

Андрей Штольц прилежно учился в пансионе, а Обломов же редко радовал альма-матер своим присутствием из-за «мутных глазок» или очередного домашнего праздника.

Со временем дети выросли. Жизнь Штольца активизировалась на ура – он постоянно был занят делом, часто куда-то ездил. И в целом, этот человек никогда не сидел на месте. В то же время Обломов переехал в Петербург, недолго прослужил в должности и, ссылаясь на продолжительную болезнь, заперся в своей квартире.

Очень редко Илья Ильич куда-либо выбирался. Да и в том случае, если он намеревался порадовать своим присутствием свет, то ограничивался походом к Ивану Герасимовичу, который хорошо его покормит, а после они красноречиво помолчат. Иногда гости к Обломову приходили сами. Как мы наблюдали в самом начале романа, он встречает их не самым радушным образом – в кровати, в халате, не умыт, не причесан, не одет, он и вставать-то не собирался: «Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить… С пол часа он все лежал, мучаясь этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели… Так и сделал». Очевидно: Обломов все свои проблемы решает в голове, а их устранение на деле откладывает в долгий ящик.

Штольц совсем не такой. Он по приезде к своему другу мигом поднимает его с постели и заставляет одеваться да причесываться, мимоходом рассказывая о своих делах, планах и намерениях. Андрей Иванович к пассивному образу жизни не привык – он и Обломова пытается настроить на тот же лад, хоть тот и не в восторге от этого: Илья Ильич лениво поддается и, похоже, готов сделать все, чтобы только от него отстали.

Возьмем для примера еще один случай, когда Тарантьев и Мухояров надули Илью Ильича. Тот и внимания не обратил на то, что его обсчитали и продолжали обсчитывать в дальнейшем. Да даже если бы и обратил, заметил, то по лености своей никаких мер не принял бы. Сам по себе Илья Ильич мягкого характера и притом заметно не уверен в себе и своих действиях. Штольц же в этом отношении умен, внимателен, практичен, целеустремлен и тверд в своих решениях. Потому ему без особого труда и удалось разоблачить двух жуликов, лишь ненавистью которых он был вознагражден.

Когда же дело коснулось любви и глубоких чувств, то не было тут равных Обломову. В нем пробудилась внимательность ко всем действиям его возлюбленной Ольги. Он хранил в памяти и постоянно прокручивал в голове какие-то мимолетные события. Здесь Илья Ильич был сентиментален до крайности. Отсюда его нежность, и забота, и невероятная глубина чувств - качества, покорившие такую молодую и прекрасную Ольгу Сергеевну.

Обломов мог не помнить, в какое платье она одета, но он запомнит каждый её взгляд, жест, вздох. Он впечатлителен и мечтателен. Он хочет счастья для себя и для своей возлюбленной. И в то же время такой мнительный Обломов осознает, что Ольге не будет с ним счастья. То ли дело Штольц….

Со Штольцем Ольге Ильинской не скучно, нет. Тот вкладывает в нее знания, воспитывает и выращивает такой, какая она ему нужна. Притом веселит ее, не терзаясь после всего от переизбытка чувств. Ему некогда. Андрей Иванович не ставит любовь на первое место, потому что оно уже занято. Там дела государственной важности: «Труд- образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей». В своих мечтах он также, как и в жизни, внимателен и точен до мелочей: «… лишь проснется утром, первый образ в воображении – образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках».

Штольц - деятель, Обломов – созерцатель. И если второй живет грезами да размышлениями, то Штольцу совсем не до этого. Печально, но пока Илья Ильич мечтает, то Андрей Иванович берет карьерные высоты и завоевывает сердце прекрасной дамы. Пожалуй, оно и есть очевидное различие.

Текст сочинения:

В романе Обломов И. А. Гончаров рисует традиционный для русской литературы ҭип героя русского патриархального барина Илью Ильича Обломова, обладающего от природы честным и верным сердцем, но не сумевшего противостоять жизни и ставшего одним из лишних людей в ней. Обломову противопоставлен его друг, Андрей Штольц, герой очень интересный и глубоко задуманный. Если Обломов воплощение патриархального дворянского уклада русской жизни, то в образе Штольца сочетаюҭся черҭы, характерные и для России, и для европейской буржуазной цивилизации. Здесь выражены воззрения И. А. Гончарова на взаимные различия России и Запада, причем если Обломов это русский национальный характер, которому свойственны доброта, честность, естественность и глубина чувств, а также лень и безынициативность, то европейский менталитет воплощает в себе отец Штольца, Иван Богданович. Для него характерны трудолюбие, педанҭичность, пунктуальность, скупость в проявлении эмоций, рационализм. Его сын Андрей, друг Обломова, получил от отца именно такое рациональное воспитание: ему все позволялось, но с него строго требовали выполнения своих обязанностей. Оҭца не встревожило, что сын на неделю пропал из дому, напротив, он сам выгнал его, когда узнал, что тот, вернувшись, не сделал заданного латинского перевода. Ребенка с детства приучали к труду, к практической деятельности, а дав ему образование, отец отправил его от себя и предупредил, чтобы на его помощь больше не рассчиҭывал. Сын оправдал надежды отца, добившись благосостояния и прочного положения в жизни, но ущербность такого немецкого воспитания показана в сцене прощания отца и сына, когда чувства, не получившие выхода при прощании с отцом, прорываюҭся наружу от слов старой женщины, по-матерински пожалевшей Андрея. Его характер вышел не европейский благодаря влиянию матери русской дворянки. Она вложила в сына душу умение чувствовать, любить и понимать музыку, искусство, поэзию. Она рано умерла, но в память о ней сын кладет в свои дорожные сумки не только ненавидимый ею рабочий плащ, подаренный отцом, но и изящный фрак, и тонкие рубашки. Мать мечтала о незаурядной роли в обществе, какая достанется ее сыну, и именно влияние двух тенденций разных народов сформировало характер Андрея Штольца. Сыграли свою роль и Обломовка с ее обильно расточаемыми на немецкого мальчика добрыми, жирными ласками, и княжеская усадьба в Верхлеве, где отец служил управляющим, с широким раздольем барской жизни, и все это, по выражению автора, обратило узенькую немецкую" колею в такую широкую дорогу, какая даже не снилась немецким предкам Штольца. В отличие от Обломова, Штольц ведет деятельный образ жизни: служиҭ в какой-то торговой компании, часто ездиҭ за границу, осуществляет разные проекты, бывает и в свете, много читает, в курсе всех собыҭий и все успевает. Он не забыл Обломова: их прочно связываюҭ детство и юность, причем Штольц всегда играл роль сильного. Так и теперь он покровительствует другу, пытаясь растормошить его, убедить поехать вместе за границу, знакомиҭ Обломова с Ольгой. Между ними цариҭ полное доверие, но по своему отношению к жизни они анҭиподы. Если Обломов бездеятелен и ленив, то, по признанию Штольца, труд образ, содержание, стихия и цель жизни. И он последний раз пытается расшевелить Обломова, заставить его изменить свою жизнь и самого измениться: Теперь или никогда. И действительно, полюбив Ольгу, Обломов меняется внутренне, он ведет активный образ жизни, рано встает, много читает. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. Но Штольц уехал, и некому поддержать Обломова, когда он устает морально. Он не может не согласиться с точкой зрения Ольги, что жизнь долг, но сам он не способен на такую напряженную постоянную самоотдачу, лирикому порыв его угас, неверие в свои силы усугубилось финансовыми проблемами. Став жерҭвой мошенников Тарантьева и Мухоярова, Илья Ильич отказался от борьбы, от слова, данного Андрею. И хотя Андрей пытается помочь другу и действительно помогает ему разобраться в финансовой сиҭуации, но он также отказался от борьбы, от надежды пробудить в Обломове живую душу и жажду жизни и деятельности.
Образ Штольца криҭикой оценивается, как правило, негативно. Начиная с Н. А. Добролюбова, криҭики упрекали его за эгоизм, сухость, рассудочность. Но дело, скорее, не в этом. Штольц фигура нетипичная для русской жизни. Хотя автор и выражает свою надежду: Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!, но образ героя более декларативен, чем реален. Штольц ищет в своей жизни равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Обломов как-то сказал Штольцу, криҭикуя петербургское общество: Или я не понял этой жизни, или она никуда не годиҭся. Штольц как раз и воплощает в себе тот авторский идеал, который понял эҭу жизнь, для которого главное труд, движение и, наконец, любовь, последнее счастье человека, ставшее для Андрея возможным, когда он получил согласие Ольги выйҭи за него замуж. Но именно это декларированное счастье героев неубедительно. Они живуҭ в любви и согласии, но Ольга отчего-то грустиҭ, чувствует неудовлетворенность, какую-то странную хандру. Их дом полная чаша, но жизнь замкнута, и нельзя сказать, что это счастье, о котором они мечтали. Даже сам автор признает, что Штольц не живой, а просто идея, и художественное воплощение этой идеи далеко от совершенства. Мягкосердечный, инерҭный Илья Ильич действительно не понял этой жизни, не смог достичь в ней смысла, что было бы и невозможно без проявления энергии и воли. Но и волевой, решительный Штольц не сумел добиться идеала счастья для себя и для Ольги. Эта задача философского порядка слишком сложна для обычного человека. Автор тоже понял утопичность идеи создания образа гармоничного человека и такой же любви. В одном из своих писем он приходиҭ к такому печальному выводу: Между действительностью и идеалом лежиҭ... бездна, через которую еще не найден мост, да едва ли и построиҭся когда. Для современной Гончарову действительности проблема оказалась неразрешима.

Права на сочинение "Обломов и Штольц (по роману И. А. Гончарова Обломов)" принадлежат его автору. При цитировании материала необходимо обязательно указывать гиперссылку на

«Теперь или никогда!» — явились Обломову грозные слова, лишь только он проснулся утром. Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет. — Захар! — кликнул он. Не слышно прыжка с печки — Захар нейдет: Штольц услал его на почту. Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги — тоже нет. Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло Обломовщина . Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему ночью написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру. Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было: «Обломовщина!» «Одно слово, — думал Илья Ильич, — а какое... ядовитое!..» Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку, полотенце и подошел было причесать Илью Ильича. — Поди ты к черту! — сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол. — Не ляжете, что ли, опять? — спросил Захар. — Так я бы поправил постель. — Принеси мне чернил и бумаги, — отвечал Обломов. Обломов задумался над словами: «Теперь или никогда!» Вслушиваясь в это отчаянное воззвание разума и силы, он сознавал и взвешивал, что́ у него осталось еще в остатке воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток. После мучительной думы он схватил перо, вытащил из угла книгу и в один час хотел прочесть, написать и передумать все, чего не прочел, не написал и не передумал в десять лет. Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть! Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу... нет... лукавлю, знаю и... Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет. А что он скажет? «В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом... Потом... поселиться в Обломовке, знать, что такое посев и умолот, отчего бывает мужик беден и богат; ходить в поле, ездить на выборы, на завод, на мельницы, на пристань. В то же время читать газеты, книги, беспокоиться о том, зачем англичане послали корабль на Восток...» Вот что он скажет! Это значит идти вперед... И так всю жизнь! Прощай, поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум... когда же пожить? Не лучше ли остаться? Остаться — значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо всем, не дочитать до конца путешествия в Африку, состариться мирно на квартире у кумы Тарантьева... «Теперь или никогда!» «Быть или не быть!» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять. Через две недели Штольц уже уехал в Англию, взяв с Обломова слово приехать прямо в Париж. У Илья Ильича уже и паспорт был готов, он даже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку. Вот как подвинулись дела. Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и одну пару сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло, шерстяную фуфайку, дорожный несессер, хотел — мешок для провизии, но десять человек сказали, что за границей провизии не возят. Захар метался по мастеровым, по лавкам, весь в поту, и хоть много гривен и пятаков положил себе в карман от сдач по лавкам, но проклял и Андрея Ивановича и всех, кто выдумал путешествия. — Что он там один-то будет делать? — говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?.. Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы. Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет; представьте, Обломов сдвинулся с места!» Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три. Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой в море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не получает. Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или, может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что , или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил руки под голову — и напрасно будит его Захар. Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой. Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который ; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой жизни, о путешествии. Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами. Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе... Он весел, напевает... Отчего же это?. Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать. Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил перо, схватил букет и подбежал к окну. — Это вы, Ольга Сергеевна? Сейчас, сейчас! — сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей... Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и пошел в кухню. — Ушел! — сказал он Анисье. — А обедать будет? — Кто его знает? — сонно отвечал Захар. Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он женился и, вопреки пословице, не переменился. Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было тяжело и, по обыкновению, неловко. «Хорошо бы перчатки снять, — думал он, — ведь в комнате тепло. Как я отвык от всего!..» Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг нее происходило. Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка. Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним. Когда у ней рождался в уме вопрос, недоумение, она не вдруг решалась поверить ему: он был слишком далеко впереди ее, слишком выше ее, так что самолюбие ее иногда страдало от этой недозрелости, от расстояния в их уме и летах. Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок. Штольц, однакож, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым, природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки. Не оттого ли, может быть, шагала она так уверенно по этому пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги «друга», которому верила, и с ними соразмеряла свои шаг. Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги»... Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей... Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее. Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет. Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине. Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов — хоть сквозь землю провалиться. «Что они такое говорят обо мне?» — думал он, косясь в беспокойстве на них. Он уже хотел уйти, но тетка Ольги подозвала его к столу и посадила подле себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников. Он боязливо обернулся к Штольцу — его уже не было, взглянул на Ольгу и встретил устремленный на него все тот же любопытный взгляд. «Все еще смотрит!» — подумал он, в смущении оглядывая свое платье. Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит! Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он хотел подавить в себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством. «Боже мой, и она смотрит! — думает Обломов. — Что я с этой кучей сделаю?» Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и пошла в другой угол. У него отлегло от сердца. А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с сухарями. «Съем поскорей», — подумал он и начал проворно убирать бисквиты; к счастью, они так и таяли во рту. Оставались только два сухаря; он вздохнул свободно и решился взглянуть туда, куда пошла Ольга... Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него: она заметила его неловкость с сухарями. За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый... Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась. «Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» — заключил он и поехал домой не в духе и от этого предположения и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял. С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы — не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима. Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час — об Ольге. Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет. Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда. Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры лица; все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи — с станом... Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом. Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль. Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо... «Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как...» «Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она... ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю — и ни ногой». Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой. В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки. Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам... он, Обломов. Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как. Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда. — Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она... Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами. Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она села подле него. — Правда ли, что вы очень скучаете? — спросила она его. — Правда, — отвечал он, — но только не очень... У меня есть занятия. — Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план? — Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу. — А за границу поедете? — Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется. — Вы охотно едете? — спросила она. — Да, я очень охотно... Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно. — Я немного... ленив... — сказал он, — но... Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» — думал он. — Ленивы! — возразила она с едва приметным лукавством. — Может ли это быть? Мужчина ленив — я этого не понимаю. «Чего тут не понимать? — подумал он, — кажется, просто». — Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я... — Но, вероятно, вы много пишете, — сказала она, — читаете. — Читали ли вы?... Она смотрела на него так пристально. — Нет, не читал! — вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать. — Чего? — засмеявшись, спросила она. И он засмеялся... — Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю. — Не угадали; я хотела спросить о путешествиях... Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет... «О! да она... с ней надо быть осторожным...» — думал Обломов. — Что же вы читаете? — с любопытством спросила она. — Я, точно, люблю больше путешествия... — В Африку? — лукаво и тихо спросила она. Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не только о том, что он читает, но и как читает. — Вы музыкант? — спросила она, чтоб вывести его из смущения. В это время подошел Штольц. — Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь... Casta diva. — Зачем же ты наговариваешь на меня? — отвечал Обломов. — Я вовсе не страстно люблю музыку... — Каков? — перебил Штольц. — Он как будто обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет! — Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная роль! — Какая же музыка вам больше нравится? — спросила Ольга. — Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь... — Значит, вы истинно любите музыку. — Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, — просил Штольц. — А если мусьё Обломав теперь в таком настроении, что уши зажмет? — сказала она, обращаясь к нему. — Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, — отвечал Обломов. — Я не умею, да если б и умел, так не решился бы... — Отчего же? — А если вы дурно поете! — наивно заметил Обломов. — Мне бы потом стало так неловко... — Как вчера с сухарями... — вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. — Простите — виновата!.. — сказала она. Обломов никак не ожидал этого и потерялся. — Это злое предательство! — сказал он вполголоса. — Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня. — Может быть, найду, когда услышу. — А вы хотите, чтоб я спела? — спросила она. — Нет, это он хочет, — отвечал Обломов, указывая на Штольца. — А вы? Обломов покачал отрицательно головой: — Я не могу хотеть, чего не знаю. — Ты грубиян, Илья! — заметил Штольц. — Вот что значит залежаться дома и надевать чулки... — Помилуй, Андрей, — живо перебил Обломов, не давая ему договорить, — мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете... — продолжал он, обратясь к Ольге, — это мне доставит...» и т.д. Да разве это нужно? — Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела... хоть из любопытства. — Не смею, — отвечал Обломов, — вы не актриса... — Ну, я вам спою, — сказала она Штольцу. — Илья, готовь комплимент. Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства. Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других — радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти. От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни... Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг. Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать. В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, — все это уничтожило Обломова: он изнемог. — Довольны вы мной сегодня? — вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь. — Спросите Обломова, что он скажет? — сказал Штольц. — Ах! — вырвалось у Обломова. Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился. — Извините... — пробормотал он. — Слышите? — сказал ей Штольц. — Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого? — Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка... — вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма. Он с упреком взглянул на нее. — У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, — прибавил Штольц. Обломов с упреком взглянул на Штольца. Штольц взял руку Ольги... — Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! — сказал он, целуя каждый палец у нее. Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его. — У меня дело есть, — заметил Штольц, — а ты ведь пойдешь лежать... еще рано... — Андрей! Андрей! — с мольбой в голосе проговорил Обломов. — Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! — прибавил он и уехал. Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что чувствуя, о чем думая... Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт. — Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? — спросила Ольга. — Он вам не показывал? — Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? — спросил Обломов. — Напрасно! — Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали... лежать. «Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением. — Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? — повторил он. — Да, — отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты. — Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как глядели намедни... Любопытство в ее глазах удвоилось. — Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко... Где моя шляпа?.. — Отчего же неловко? — мягко спросила она, и взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков. — Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы... — Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно... — Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает Андрей Иваныч, — договорил он. — Причины нет, а есть возможность... — Благодаря откровенности моего друга — плохая услуга с его стороны!.. — Разве у вас есть тайны? — спросила она. — Может быть, преступления? — прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него. — Может быть, — вздохнув, отвечал он. — Да, это важное преступление, — сказала она робко и тихо, — надевать разные чулки. Обломов схватил шляпу. — Нет сил! — сказал он. — И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея... Он и это сказал вам? — Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, — прибавила Ольга, — он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе... Она сделала лукаво-серьезную мину. — Все это еще во-первых, — продолжала она, — ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились? Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза. — Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно... — сказала она. Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть. «Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то... душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом»... «Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться... Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было... Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело». У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой. — Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица. Он не слышал ничего. Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит. — Не смотрите же на меня так странно, — сказала она, — мне тоже неловко... И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души... — Что я могу добыть у вас? — машинально спросил он. — У меня тоже есть планы , начатые и неконченные, — отвечала она. Он очнулся от этого намека на его неконченный план. — Странно! — заметил он. — Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком, и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками... Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул. — Не стану, не стану, — живо повторила она. — Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! — почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство. Обломов успокоился. — Этот Андрей!.. — с упреком произнес он. — Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? — спросила она. — Спойте! — сказал он. — Вот он, комплимент, которого я ждала! — радостно вспыхнув, перебила она. — Знаете ли, — с живостью продолжала потом, — если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы. — Отчего? — с удивлением спросил Обломов. Она задумалась. — Сама не знаю, — сказала потом. — Вы самолюбивы; это оттого. — Да, конечно, оттого, — говорила она, задумываясь и перебирая одной рукой клавиши, — но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы все... Она не договорила. — Что? — спросил он. — Нет, так, ничего, — замяла она. — Я люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, — не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит — я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие! — Вы любите Андрея? — спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующии взгляд в ее глаза. — Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, — отвечала она серьезно. Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом. — Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! — прибавила она задумчиво, — но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она. — А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? — спросил он. — Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин — стыдиться своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы? — В чем не согласишься, глядя на вас! — сказал он. — Еще комплимент! Да какой... Она затруднилась в слове. — Пошлый! — договорил Обломов, не спуская с нее глаз. Она улыбкой подтвердила значение слова. — Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда... — А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще одно спою... — сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела. Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастия — все звучало, не в песне, а в ее голосе. Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая: «Довольно? Нет, вот еще это», — и пела опять. Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо. И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и чувствует все это — не час, не два, а целые годы... Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким настроением. Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим намекам и вспышкам спящих сил жизни. Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная, взволнованная, поглядела на Обломова: что он? У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее. Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку. — Что с вами? — спросила она. — Какое у вас лицо! Отчего? Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно торжествовала, любуясь этим выражением своей силы. — Посмотрите в зеркало, — продолжала она, с улыбкой указывая ему его же лицо в зеркале, — глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!.. — Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! — тихо сказал Обломов. Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть. Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что оно — истина. Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась и опускалась грудь...
Случайные статьи

Вверх